Остров на краю света - Страница 66

К оглавлению

66

С улицы я видела Жожо Чайку, стоявшего с открытым ртом — пальцы выпустили забытую сигарету. Владельцы лавок тоже собрались — посмотреть, из-за чего такой шум. Я видела мэра Пино — он стоял в дверях «Черной кошки» — и Жоэля Лакруа верхом на красном мотоцикле — оба с растущим удивлением смотрели на нашу небольшую толпу.

— Велосипеды напрокат! — закричал Оме Просаж. — Прямо через дорогу, велосипеды напрокат до Ле Салана!

Ксавье, раскрасневшись от собственного торжества, пробрался по сходням к Мерседес и принял ее в свои объятия. Может, она его обнимала и не так горячо, но Ксавье сделал вид, что не заметил. И он, и Аристид потрясали обеими руками пачки каких-то бумаг.

— Задатки! — прокричал Аристид с плеч Оме. — Это тебе, Просаж, и тебе, Геноле, и пять палаточников тебе, Туанетта! И…

— Одиннадцать задатков, э! И это еще не все!

— Сработало, — с благоговейным удивлением сказала Капуцина.

— У них получилось! — каркнула Туанетта, обняв и звонко чмокнув Матиа Геноле.

— У нас получилось! — поправил Ален, обняв меня с неожиданной энергией. — У Ле Салана!

— Ле Салан, э!

— Ле Салан!

Не знаю, почему я оглянулась именно в этот момент. Может, из любопытства или хотела немножко поторжествовать. Это была наша победа, минута нашего триумфа. Может, я просто хотела увидеть его лицо.

Только я. Пока мои друзья шли вперед — торжествовали, пели, орали, выкрикивали, скандировали, — я обернулась назад, лишь на секунду, чтобы посмотреть на террасу гостиницы, где сидел Бриман. Какой-то игрой света его лицо высветилось с чрезвычайной ясностью. Он уже стоял, подняв стакан в молчаливом, ироническом тосте.

— За Ле Салан!

Он смотрел прямо на меня.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОСЕДЛАВ ВОЛНЫ

1

Сестра с семьей объявилась три дня спустя. Сарай (ныне именуемый летней квартирой) был почти готов, и Жан Большой, сидя на скамейке во дворе, наблюдал за нанесением последних штрихов. Флинн был внутри — осматривал проводку. Два уссинца, работавшие на постройке, уже ушли.

Шлюпочную мастерскую, ныне отделенную от квартиры изгородью, разделили пополам. Половина стала садиком, и Жан Большой оборудовал ее двумя скамьями, столом и несколькими горшками с цветами. Остальную площадь мастерской до сих пор занимали стройматериалы. Интересно, сколько времени пройдет, пока Жан Большой решит совсем расчистить свою бывшую мастерскую?

Мне бы не беспокоиться так об этом. Но я ничего не могла поделать: мастерская была наша, его и моя, единственное место, куда не допускались мать и Адриенна. Там жили призраки: я сидела скрестив ноги под ко́злами; Жан Большой обтачивал кусок дерева на токарном станке; Жан Большой мурлыкал себе под нос, подпевая радиоприемнику; мы с Жаном Большим делили на двоих бутерброд, и отец рассказывал мне одну из своих нечастых историй; Жан Большой спрашивал меня, стоя с длинной кистью в руке: «Ну, как мы ее назовем — Одиллия или Одетта?»; Жан Большой смеялся над моей попыткой изобразить парусный шов; Жан Большой, чуть отодвинувшись от лодки, любовался своей работой… Все это принадлежало мне и ему, а больше никому: ни матери, ни Адриенне. Им было не понять. Недаром мать непрестанно пилила его за недоделанные дела, за начатое и незаконченное, за полки, которые он так и не сделал, за водосток, требующий починки. Под конец мать стала считать отца просто ошибкой природы: строителем, который начинал строить, но никогда не заканчивал; ремесленником, который умудрялся делать лишь по одной лодке в год; бездельником, который весь день прятался среди непроходимого хаоса, а потом выбирался оттуда, ожидая, что ему подадут ужин. Адриенна стыдилась его заляпанных краской одежд и ужасных манер и старалась не показываться вместе с ним в Ла Уссиньере. За работой его видела только я. Я одна им гордилась. Мой призрак до сих пор витал в шлюпочной мастерской — доверчивый, точно знающий, что хотя бы здесь мы можем быть теми, кем не осмеливаемся быть в других местах.

В день приезда сестры я с утра была во дворе — рисовала гуашью портрет отца. Безоблачным летним утром, какие бывают, когда мир еще зелен и влажен, отец благодушествовал, позволяя себя ублажать, — пил кофе и курил на солнышке, натянув на глаза козырек рыбацкой кепки.

Вдруг с дороги, с той стороны дома, донесся шум мотора, и я с упавшим сердцем догадалась, кто это.

Сестра была в белой блузке и струящейся шелковой юбке, отчего я сразу почувствовала себя дурно одетой замарашкой. Сестра чмокнула меня в щеку, а мальчики в одинаковых шортах и футболках остановились поодаль, перешептываясь и делая круглые глаза. Отец не тронулся с места, но глаза у него сияли.

Флинн, все еще в комбинезоне, стоял в дверях сарая. Я надеялась, что он останется — мне почему-то становилось легче оттого, что он работает где-то рядом, — но при виде Адриенны с семьей он неподвижно застыл, словно инстинктивно держась в тени дверного проема. Я чуть двинула рукой, словно надеясь этим жестом удержать его, но он уже вышел во двор, прошел мимо калитки и перемахнул через стену на дорогу. Он едва заметно повел рукой, не оборачиваясь, вскарабкался на дюну и легко побежал вдаль по тропе, ведущей к Ла Гулю.

Марэн проводил взглядом удаляющуюся фигуру.

— Что он тут делает? — спросил он. Я поглядела на него, удивленная резкостью в голосе.

— Он у нас работал. А что, ты его знаешь?

— Видел в Ла Уссиньере. Мой дядя… — Он замолк, плотно сжав губы. — Нет, не знаю, — сказал он и отвернулся.


Они остались обедать. Я сделала тушеную баранину, и Жан Большой ел с обычным молчаливым воодушевлением, неряшливо загребая ложкой еду и каждый раз закусывая хлебом. Адриенна деликатно ковырялась в тарелке и почти ничего не ела.

66