Остров на краю света - Страница 71


К оглавлению

71

— Зачем ты шевелишься? — обиженно спросила я.

— Я суеверен. Мы, ирландцы, верим, что карандашом можно украсть кусок души.

Я улыбнулась.

— Думаешь, я настолько талантлива? Это очень лестно.

— Достаточно талантлива, чтобы открыть собственную галерею. В Нанте, а может, в Париже. Здесь твой талант зря пропадает.

— Не думаю.

Флинн пожал плечами.

— Все меняется. Что угодно может случиться. А ты не можешь прятаться тут вечно.

— Не знаю, что ты имеешь в виду.

На мне было красное платье, подаренное Бриманом; шелк, почти невесомый на коже. Очень странное ощущение после многих месяцев в штанах и парусиновых рубахах, словно я опять оказалась в Париже. Босые ноги покрылись пылью дюн.

— Еще как знаешь. Ты талантливая, умная, красивая… — он прервался и на мгновение, кажется, так же растерялся, как и я. — В самом деле так, — продолжил он наконец, словно оправдываясь.

Далеко внизу Ла Гулю жил своей жизнью; дюжины лодочек испещрили воду. Я узнавала их по парусам: «Сесилия»; «Папа Шико»; «Элеонора-2»; «Мари-Жозеф» Жожо. За ними — широкая синяя гладь залива.

— Ты перестал носить свою бусинку на счастье, — вдруг заметила я.

Флинн машинально коснулся шеи.

— Да, — равнодушно сказал он. — Я сам — кузнец своего счастья.

Он оглянулся на залив.

— Отсюда кажется, все такое маленькое, правда?

Я не ответила. Внутри меня что-то начало сжиматься, словно кулак, и я не могла дышать. Я сунула руку в карман. Бусина, которую я подобрала у «Иммортелей», была все еще там — не крупнее вишневой косточки. Флинн поставил ладонь перед лицом и сжал пальцы, захватывая Ла Гулю.

— Эти деревушки, — мягко сказал он. — Три десятка домов и пляж. Ты думаешь, что можешь выстоять против них. Ведешь себя осторожно. Умно. Но это немножко похоже на то, как пальцы застревают в китайской трубке, — ты хочешь выдернуть руку, а ее только зажимает сильнее. Не успеешь оглянуться, а ты уже влип. Сначала по мелочам. Ты думаешь, это не важно. А потом, в один прекрасный день, ты понимаешь, что, кроме мелочей-то, ничего и нету.

— Я не понимаю, — отозвалась я, придвигаясь ближе.

Запах дюны усилился — песчаные гвоздички, фенхель, абрикосовый запах дрока, разогретого солнцем. Выражение лица Флинна все еще наполовину скрывали поля его дурацкой шляпы; я хотела ее сдвинуть, чтобы увидеть его глаза, коснуться россыпи веснушек у него на переносице… Пальцы снова сжали бусинку в кармане платья, потом опять расслабились. Флинн считает меня красивой. Сама мысль об этом ошеломляла, словно залп фейерверков.

Флинн покачал головой.

— Я слишком долго тут пробыл, — мягко сказал он. — Мадо, неужели ты думала, что я останусь тут навсегда?

Может, я и вправду так думала; несмотря на всю его неуемность, мне никогда не приходило в голову, что он может уехать. Кроме того, сейчас разгар сезона; в Ле Салане еще никогда не было такого оживления.

— И это ты называешь оживлением? — спросил Флинн. — Эти курортные местечки, я их и раньше видел — и жил в них. Зимой все мертво, летом — горстка людей.

Он вздохнул.

— Мелкие деревушки. Мелкие людишки. Тоска.

Теперь все его лицо было закрыто, я видела только рот. Меня завораживала его форма, текстура; полнота верхней губы; крохотные морщинки в углах, от улыбки. Изумление все мерцало, словно отпечаток солнца на сетчатке глаза: Флинн считает меня красивой. Слова, которые он произносил, в сравнении с этим казались незначительными, блестящими кусочками пустоты, призванными отвлечь меня от главной правды. Я осторожно, решительно протянула руки и взяла в ладони его лицо.

Мгновение он колебался. Но кожа у него была теплая, как песок у меня под ногами; глаза — цвета слюды; и я ощутила себя иной, словно вместе с подарком Бриман каким-то образом передал мне часть своего обаяния, ненадолго сделав меня совсем другим человеком.

Я заглушила протест Флинна, закрыв ему рот собственными губами. У него был вкус персиков, шерсти, металла и вина. Все мои чувства внезапно словно обострились — запах моря и дюн; крики чаек, шум волн, дальние голоса на пляже и тихие хлопки растущей травы; и свет. Это ошеломило меня. Я кружилась слишком быстро, и моя сердцевина не выдерживала. Я чувствовала, что могу в любой момент взорваться, как ракета, и мое имя звездами рассыплется по ослепительному небу.

Со стороны это должно было выглядеть очень неуклюже. Может, так оно и было, но мне показалось, что все происходит без малейших усилий. Платье само соскользнуло с меня. За ним последовала рубашка Флинна; тело под рубашкой было бледное, едва темнее самого песка, и он отвечал на мои поцелуи, как глотают воду после долгих скитаний в пустыне: жадно, не прерываясь для вдоха, пока сознание не начнет мутиться. Мы не произнесли ни слова, пока не утолили жажду, и, выпав из забытья, обнаружили, что лежим одетые, в песке и поту, сухие дюнные травы качаются у нас над головой, за нами — раскаленная белая стена блокгауза, а за ней мерцает море, словно мираж.

Все так же сплетаясь в объятьях, мы смотрели на это в долгом, насыщенном молчании. Происшедшее все меняло. Я знала это и все же хотела насколько можно продлить мгновенье, когда моя голова лежит на животе у Флинна, а рука словно сама обнимает его за плечи. У меня была к нему тысяча вопросов, но задать их означало признать, что все переменилось, оказаться лицом к лицу с фактом, что мы с ним больше не друзья, но что-то бесконечно более опасное. Я чувствовала: он ждет, чтобы я разрушила напряженную тишину, и тогда, может быть, заговорит и сам; над нами крутился и протестующе кричал вихрь чаек.

71